Главы из книги Антона ТАЛАЛАЕВА: "Терновый мой венец",
размещенные на сайте памяти зверски убитого питерского журналиста
(http://Pamiati-journalista.narod.ru)
(Примечание: новости на сайте
обновляются круглосуточно)
© Антон ТАЛАЛАЕВ,
Санкт-Петербург
ТЕРНОВЫЙ МОЙ ВЕНЕЦ…
часть17.
Даже тогда, в 1991-м году, записывая на диктофон рассказ майора, я – мы все – верили, что все происходящее – кошмар, который скоро неизбежно кончится. Мы не могли допустить мысли, что великую державу предадут за 30 сребреников, разрежут на кровоточащие куски и оставят нас на дымящихся развалинах Родины доживать свой век при одном условии – ничему не сопротивляться.
Но как раз этого мы не умели.
Да, мы – я и майор – не встретились в Вильнюсе. Это – случайность. Но не случайность то, что слушая его, я чувствовал, что знаю и понимаю его, как себя. Как Витаса. Ребят. Нашего военкома. Таню Прокопавичене... Тысячи и тысячи тех, кто пытался сопротивляться разрушению Державы. Потому, что она для нас была всем, без чего не может жить человек. – Просто Родиной.
Родиной. Нашим лавровым венцом.
Но когда она погибала, листы лавра превращались в тернии. И шипы их вонзались в кожу и мозг наш...
И не было сил ни сбросить его, ни снять, ни поменять – Родину не меняют. В этом была наша общая суть, наша вера. Не все разделяли ее. Но для нас это ничего не меняло.
Да, тернии вросли в мозг. Стоило выдернуть хотя бы один из шипов, кровь вытекла бы сквозь рану, оставленную им. Хотя умереть было гораздо проще, чем жить. И были те, кто выбрал этот путь.
Но мы поступили по-другому. Никакая боль не была способна отправить нас на самоубийство, потому только, что Бог не велел. И потому, что нашим – моим – терновым венцом была погибающая Россия.
Так значит, Таня Прокопавичене была права? Значит, саюдистам опыт,
опробованный на мне, понравился. Как это сказал майор?
Я прокрутил пленку на диктофоне немного назад. Очень спокойный голос
из Вильнюса повторил:
– В газетах и на улицах города появились фотографии Болеслава с
надписью: "Иуда". И на лбу – красная звезда. Или на сердце. То же –
красная звезда...
Так что там было дальше?
Вильнюс: – Появились сообщения, что он приговорен к смертной казни. И к смертной казни приговорены все остальные члены отряда.
Вот такая обстановка – истерия, по сути дела, – длилась в течение нескольких недель. И первые две недели те, кто находился здесь, в отряде, – никто из них даже не смог побывать дома. День и ночь находились здесь, на базе.
Посыпались угрозы семьям, обещания расправиться с семьями, близкими...
– Да... Весьма, весьма...
Я не договорил фразу. Потому, сказать, что мы уже через это прошли, означало – ничего не сказать. То, о чем он говорил, было весьма знакомо, понятно, похоже...
18.
Тогда, после моего отъезда из Вильнюса, маме удалось продержаться всего лишь несколько месяцев. До того момента, когда по республиканскому телевидению, в какой-то из столичных передач было заявлено, что теперь истинным литовцам надо уничтожить в Вильнюсе всех Ивановых.
Обоснования были простыми и четкими – качество, которым в совершенстве владела стремительно набиравшая обороты пропагандистская машина "Саюдиса".
Ивановых надо было уничтожить потому, что один из них, а именно – доктор Иванов возглавил Интерфронт "Единство". А это плохая организация. Она не согласна с "Саюдисом" и его Народным Фронтом. Ивановых в Вильнюсе, говорилось в телезаявлении, всего-то 86 человек. Все они могут быть родственниками или друзьями. Но раз их не так уж много, то это не очень большая кровь, не очень большая цена.
Мама не была даже знакома с доктором из "Единства". Но у нее была та же фамилия. И однажды утром ей позвонили домой:
– Через 20 минут к Вам придет дракончик из "Саюдиса". Будет Вас кушать.
Акцент был таким сильным, что мама спросила по-литовски:
– Если ты из "Саюдиса", то почему ломаешь язык на русском?
На той стороне провода возникло некоторое замешательство. Потом мужской голос постарше произнес:
– А почему Вы говорите по-литовски? Вам надо говорить по-русски.
– А это не Вам указывать, – отрезала мама и положила трубку.
Она уже собиралась выходить из квартиры – пора было ехать на работу, но у самой двери услышала вдруг чьи-то голоса.
Говорили по-литовски.
– Кажется, там никого нет.
– Неважно. Через три часа нас сменят.
– Но нам ведь нужна не пустая квартира.
Дверь была тонкой. Было слышно, как говорящий сплюнул.
Мама присела на корточки, прислонилась спиной к стене. Слушала.
– Сколько мы будем тут торчать? Никого там нет, – сказали за дверью.
– Пока не сменят.
– Да пошел ты... – говорящий грязно выругался. – Я жрать хочу.
Некоторое время они молчали.
– Сколько сейчас? – спросил один.
– Десять с половиной. Еще полтора часа. Ну, пошли, раз ты такой голодный. Мы успеем до смены.
Шаги. Тишина. Хлопнула дверь подъезда. Мама подошла к окну. Двое парней в одинаковых черных куртках вышли из подъезда и быстрым шагом направились к пивбару за углом.
Мама вышла. Закрыла за собой дверь, взглянула на коврик с легкомысленной надписью: "Добро пожаловать".
Перевернула его. И ушла.
...В редакции решили, что ей нельзя возвращаться домой. По крайней мере, сегодня.
– Поживешь пока у меня, – предложила Ванда. – Во-первых я одна, и моя квартира совсем рядом. На работу будем ходить вместе.
– Нет, – сказала Таня Прокопавичене. – Не обижайся Ванда. То, что ты живешь одна, – как раз не плюс. Мы поищем другой вариант.
И она увезла маму к себе.
За нашей квартирой следили еще несколько дней. Круглосуточно. Йонас с мужчинами нашего дома пытались их разгонять. Они разбегались и возвращались снова. Однажды Йонас вызвал милицию.
Но они только изменили тактику. Теперь "дежурили" не по двое, а группами по 12-16 человек.
При появлении мужчин часть сбивалась в кучку, часть рассыпалась по этажам.
Йонас рассказывал, что трезвых среди них не было. По крайней мере, так они старались выглядеть. А может быть, им действительно надо было каждый день накачивать себя какой-нибудь дрянью.
***
…Я уже был в Ленинграде. Здесь жила бабушка. Я знал этот город с детства – мы бывали здесь очень часто.
Мама приехала сюда в том, в чем была в редакции – черный, с узкой золотой каемкой, легкий летний костюм и маленькая сумочка, в которой были паспорт – с вильнюсской пропиской, журналистское удостоверение и пачка сигарет.
Выглядела она как всегда, на "отлично". И я думал, что слава Богу она так легко все это пережила. Но я ошибался.
***
Однажды на перроне пригородной электрички, когда мы ждали поезд, к маме,
присевшей на скамейку, подошел белобрысый мальчуган лет пяти, положил ладошки
ей на колени и, заглядывая в глаза, о чем-то громко заговорил по-русски.
Помню, как мама вздрогнула, наклонилась к малышу, обхватила обеими руками
белокурую головенку, словно защищая от чего-то и заговорила:
– Вэйкяле, не надо так громко по-русски, не надо, вэйкяле! Это опасно,
слышишь? Не говори по-русски!
Ребенок удивленно глядел на нее. По-моему, он просто ничего не понял и ждал разъяснений.
– Мама, – сказал я, взяв ее за плечи. – Мама! Мы же в России!
Она подняла ко мне лицо, и я не узнал его – таким оно было осунувшимся, потемневшим.
– Ой, – сказала она. – Малыш... Он говорит по-русски... Я так за него испугалась...
Да, она никогда ничего и никого не боялась. Но она всегда боялась за... детей. За слабых. За беспомощных. Она считала, что всегда может защитить...
Мама улыбнулась, и лицо стало прежним.
Но я уже знал, что оно скрывает, это лицо. Тяжелый, глубинный шок. И
нужно время, чтобы он прошел...