Главы из книги Антона ТАЛАЛАЕВА: "Терновый мой венец",
размещенные на сайте памяти зверски убитого питерского журналиста
(http://Pamiati-journalista.narod.ru)
(Примечание: новости на сайте
обновляются круглосуточно)
© Антон ТАЛАЛАЕВ,
Санкт-Петербург
ТЕРНОВЫЙ МОЙ ВЕНЕЦ…
часть13.
...В коридоре редакции меня остановил наш фотограф Владас Каспаравичюс:
– Если ты думаешь, что все будет по-прежнему, ты ошибаешься, – сказал он.
Его уже дважды выгоняли из редакции по причине длительных запоев. Но всякий раз ему удавалось разжалобить народ, и его принимали назад, с испытательным сроком. Что-что, а пустить слезу и часами рассказывать о том, как он несчастен, он умел. Всерьез его никто не принимал. Как и тот факт, что он первым в нашей редакции вступил в "Саюдис".
Вот и сейчас, с утра он уже был заметно подогрет водочкой.
– Да? – сказал я.
– В живых ты не останешься, – медленно произнес фотограф.
– Ну-ну, – сказал я и пошел в свой кабинет. Надо было готовить следующий номер.
Но только я начал вычитывать материалы, как дверь открылась и вошел редактор. Я
поднял голову. Меня поразило, как необычно он выглядел. На нем не было лица.
Одни глаза. Заполненные, залитые тревогой.
– Антоний, – тихо сказал он. – Ну вот, началось. Я предупреждал.
– Помню.
Я улыбнулся, чтобы хоть как-то привести его в чувство.
– Срочно езжай домой. И жди. Я позвоню.
– Не понял? – Я чувствовал, что к его тревоге примешано что-то еще. Страх?
– Срочно! Это - приказ.
– Хорошо, – я пожал плечами.
Сложил стопкой невычитанные материалы и вышел.
часть14.
Из дома я позвонил маме в "Советскую Литву".
– Ты не могла бы сейчас все бросить и приехать?
– Да, – сказала она. – Сейчас буду.
Я положил трубку.
Она подъедет минут через тридцать. Не раньше.
Чтобы чем-то занять это время, я отгладил кимоно, набросил его на угол двери,
приоткрытой в коридор, аккуратно повесил поверх него свой зеленый пояс и пошел
на кухню – сварить кофе.
В дверь позвонили.
Я открыл.
Передо мной стояли двое крепких мужчин.
Я вопросительно смотрел на них.
– Мы из газовой службы, – очень вежливо произнес наконец один. – Можно войти?
– Пожалуйста, – сказал я.
Мы разговаривали по-литовски.
Что-то их смущало, я это видел.
Я пропустил их мимо себя, не спуская с них глаз. Видел, как они словно
запнулись у двери с кимоно. Прошли на кухню. Я шел за ними. Они рассеянно
потрогали крышки на конфорках. Крышки были чистыми.
– Это что, профилактика? – спросил я по-литовски.
Последовала пауза.
– У вас все в порядке, – медленно сказал один из них. – Извините за
беспокойство.
– Пожалуйста, – ответил я.
Они ушли.
И следом за ними, не больше, чем через минуту, в дверь ворвалась мама.
– Как ты? – спросила она весело, без тени тревоги.
Мама никогда ничего не боялась. Она умела разговаривать с медведями и собаками
и стрелять в десятку. Разнять словом толпу дерущихся. Она выросла в Сибири, а
это означает очень многое.
– Тебе в подъезде никто не встретился? – спросил я.
– Нет. А что?
– Да тут приходили двое. Газ проверять.
– Газ? – удивилась она. – Но мы никого не вызывали. И что они сделали с нашим
газом?
– У меня такое впечатление, что их мой зеленый пояс смутил. И про газ они
забыли.
Мама засмеялась:
– Пояс, хоть и зеленый, а все – каратэ!
Между делом мы уже заварили кофе и сидели, попивая горячий ароматный напиток.
– Что случилось, Тони?
Я рассказал.
– Так что, мама, по сути, с этого дня я остался без работы, – подытожил я.
– Так... – сказала она. – Только мы не будем ждать, когда позвонит твой
редактор. Я сама позвоню ему.
Она набрала номер.
– Привет. Ну что там у вас в "Драугисте"?
И через паузу:
– Кто-кто бунтует? Владас?
Она очень хорошо знала этого Владаса. Ни за одно его слово никто в Доме печати и гроша ломаного не дал бы. Но, видимо, времена менялись. Теперь он был не просто запойный фотограф. Он был человек "Саюдиса". За ним стояла свора. И кого-то это серьезно пугало. М-да...
– Оляна!
Я слышал голос редактора в трубке.
– Оляна, Антонию надо уехать. На полгодика. Месяцев через пять-шесть все утрясется...
– Куда уехать?
– Все равно, куда. Из Литвы. На полгодика. Сегодня же.
Мама взглянула на часы. А голос в трубке продолжал:
– Пусть он напишет заявление... Учебный отпуск, что-то там за свой счет, "по собственному" – все равно, что. Я подпишу. А когда все тут уляжется, он вернется.
– А трудовая книжка? – спросила мама, и я удивился, сколько ледяного холода было в ее спокойном голосе.
– И заявление, и книжка – все через тебя, все потом. Сегодня же он должен уехать. И не надо, чтобы об этом знали посторонние.
– А Вы, – мама не хотела больше говорить с моим редактором, я это уже знал. На "вы" между собой журналисты переходят в совершенно определенных случаях. – Вы – не посторонний, значит. Ну ладно.
Мама положила трубку.
– Ты слышал, Тони? Тебе придется ехать. Сегодня.
– Но, мама?!
Я представил себе ее здесь, одну...
– Да. Я пока останусь. Насколько это будет возможно. Твой старик прав. Он что-то знает, чего не знаем мы. Или чувствует. Значит, говоришь, газ проверяли? Да... Быстрые они, быстрые, Тони.
Я молчал. Полгода! Оставить ее здесь одну на полгода! Немыслимо. Папа наверняка сумеет взять отпуск и приехать. Но это – максимум два месяца. Я сказал маме об этом.
– Два месяца, Тони, это для нас сейчас – целая жизнь. Так что за меня не волнуйся.
Мы помолчали.
– Твой редактор напуган до смерти, – сказала мама. – Я понимаю, он старый человек... Полгода – не полгода, но на какое-то время надо тебе уехать... Вот что, Тони. Собери все необходимое. А я пока позвоню в пару мест.
Я достал спортивную сумку. Стал складывать то, без чего не мог. Диктофон, пару чистых блокнотов, телефонную книжку, привычный дорожный набор – зубная паста, щетки, мыло, несессер, "капсула" с набором ниток и иголками – на случай пришить пуговку. Все, что обычно брал в командировку. Я не до конца осознавал, что эта поездка – совсем иное.
– Валюха, – услышал я мамин голос. Она говорила по телефону. – Примешь моего Антонио? Он все объяснит. Хорошо. Тогда встречай завтра утренним. У тебя машина в порядке? Вот и хорошо. Пока.
Она набирала уже другой номер.
– Прокопавичене, пожалуйста. – А, это ты. Можешь съездить на вокзал? Нужен один билет. На московский. Только не купе. Да-да, "не"!.. А часов в шесть к нам, договорились? Все. Пока.
Она положила трубку, и я понял: чтобы побыть вместе – с городом и мамой, которых я очень любил, у меня оставалось всего несколько часов.
...Последним в сумку я положил томик стихов Исикава Такубоку.
Когда болели глаза,
Черные надевал я
очки.
Вот тогда-то я
научился
Плакать так,
Чтоб не видел никто.
Я всегда брал их с собой, эти стихи.
Мама сказала:
– Тебя встретит Валя. Ты ее знаешь. Чемпионка Союза по бегу. Помнишь ее?
– Помню, – улыбнулся я. – Человек, который признает только московское ГАИ.
– Да, это уж точно!
Мама рассмеялась
часть15.
Как-то однажды на площади у Святодухова монастыря тетя Валя, приезжавшая к нам погостить, устроила всем нам маленький стрейк. Признаться, мы оторвались от Валентины на какое-то мгновение. Но его хватило. Мы обнаружили, что наша гостья поотстала как раз в тот момент, когда она принялась за ребят из Вильнюского ГАИ:
– Вы что, не видите, что у меня московские номера? Откуда мне знать, где у вас тут нельзя ездить, где есть остановка, а где – нет, если вы забыли дорожные знаки расставить? Что значит – все знают? А я – москвичка!
Услышав знакомый громкий голос, мы с мамой оглянулись. Высокая дородная белокурая Валентина возвышалась над своей голубенькой машиной, уперев руки в бока. Это была весьма воинственная поза. Валя явно собиралась скандалить, и скандалить долго, к чему наше ГАИ не привыкло. Это было, действительно, не по-вильнюски.
Но мама загасила пожар в зародыше:
– Извините, – крикнула она, подбегая к гаишникам. – Извините, пожалуйста. Это моя гостья, значит я виновата.
Ребята, из последних сил удерживавшие на лицах выражение деловитости, – было видно, что их распирает смех, – переключили внимание на маму.
Мама тоже все прекрасно понимала. Скандалить на улице, да еще так громко, мог только нездешний.
– Мы больше не будем нарушать, – сказала мама. – Она действительно москвичка, – и мама улыбнулась.
– Мы это уже поняли, – негромко сказал один из гаишников. – С этими москвичами всегда одно и то же. Ничего. Счастливо вам отдохнуть.
И они оба отвернулись, словно никогда в нашу сторону и не смотрели. Нельзя же, право, публично смеяться при исполнении.
***
... Если жизнь течет плавно, то все мы в определенных ситуациях поступаем
стандартно. Но если все привычное взрывается, если почва уходит из-под ног, то
кто знает, как он себя поведет, кто знает?