Страничка с сайта, посвященного памяти зверски убитого питерского журналиста Антона Талалаева (http://Pamiati-journalista.narod.ru)
Примечание: новости на сайте обновляются КРУГЛОСУТОЧНО
©Ольга ИВАНОВА
Сыну - Антону ТАЛАЛАЕВУРУДОВ (ИНЖЕНЕРНЫЙ КОРПУС)
Родившимся
в СССР посвящается
...Всадники вошли в вираж перед
очередной группой препятствий. Скорость прижимала их к лошадиным шеям, размывала
четкие контуры... Так, словно и люди, и кони стали зыбки и текучи. Словно
обрели они несвойственное живому качество – существовать в нескольких
мгновениях сразу.
Но за пеленой скорости было
видно, как лошадь лидера, ударившись передними ногами о барьер, сделала сальто
и рухнула, а настигавшие ее кони уже занесли копыта над ней и над распростертым
на земле телом человека...
***
Рудов стоял посреди кабинета и рассматривал
гравюру, подаренную ему год назад, к 45-летию. Эта картинка была единственным
исключением из всего, что окружало его в привычном просторном кабинете,
обставленном дорогой, внешне неброской и удобной мебелью, – в строгом
соответствии с требованиями делового стандарта.
Заложив руки за спину и чуть ссутулясь, он
смотрел на гравюру исподлобья и мысленно проворачивая действие вспять.
***
Тело человека возвращалось в
седло. Лошадь проделывала свое немыслимое сальто назад и оказывалась над
барьером. Над... И все-таки, было видно, что ошибка неизбежна.
Ошибка. Удар о барьер.
Трагическое сальто...
***
Рудов знал, что Корин любил эту картинку, был
привязан к ней, как умел привязываться ко многому одновременно. Он вспомнил,
как пытался отговорить его тогда:
– Ну что ты, Иван, я же знаю – тебе эта вещь
очень дорога.
– Потому и дарю, – ответил Корин. – Цени.
И заговорил о новой системе отработки
месторождения, о первых ее испытаниях, которыми был не очень доволен и которыми
они жили тогда...
Три дня назад Корина не стало.
В дверь постучали.
– Войдите, сказал Рудов и повернулся, не
меняя позы, жестко глядя на открывающуюся тяжелую дверь.
Секретарша молча протянула ему небольшой,
похожий на визитную карточку, листок бумаги. Рудов взял его, машинально
произнес:
– Спасибо.
Энергичным как всегда, легким шагом прошел к столу,
сел, привычно взял авторучку и приготовился читать.
"Похороны состоятся... сегодня, 13
апреля, в 14 час. 00 мин... "
Он отложил ручку, снял очки.
***
... Всадники неслись по
выбитому копытами жесткому кругу ипподрома...
***
Рудов провел ладонью по глазам, сжал пальцами
переносицу, снова надел очки.
"Похороны состоятся..."
Он почувствовал, как что-то, до
тошноты раздражающее, мешает ему оторваться от этой пронзительно белой и
жесткой, как накрахмаленый воротничок, полоски бумаги... Рудов вдруг поймал себя
на мысли, что не знает, сколько же времени сидит он вот так неподвижно,
вглядываясь в короткие строки траурного извещения.
Он не помнил, сколько времени
прошло с того момента, как элегантная, вышколенная многими годами службы в
директорской приемной Вера Никитична, его секретарь, бесшумно вышла из
кабинета, оставив наедине с ничего не объясняющей полоской бумаги. И одно это
было странным, пугающим и непонятным. Он всегда знал, сколько и на что отмеряно
у него часов или минут.
В последние годы он не признавал
даже некоторых допусков на случайность, на то всевозможное непредвиденное, чего
так много было в жизни других людей и за что он, Рудов, искренне мог бы
пожалеть их.
Но это - пассивно сожалеть - не
входило в его правила, как не вмещалось в их жесткие рамки многое то, что, как
считал Рудов, разжижало жизнь, вносило в нее хаос и беспорядочность, мешало
"дело делать".
Когда-то он сам создал для себя
этот кодекс и следовал ему неукоснительно, хотя, поначалу, и с некоторым
усилием воли.
С годами разработанная им
программа поведения стала привычной, слилась с тем, чего он хотел и что считал
жизненно важным. В числе правил, которыми он руководствовался, был и запрет на
жалость к людям, делающим глупости.
Не знать, что произойдет через
час, день, годы было для него, Рудова, непозволительной роскошью.
Знать было необходимо.
Только оно – знание того, что
произойдет, а что – нет, позволило ему сделать то, что он успел к своим сорока
шести...
Он подумал, что сумел многое втиснуть в эти
годы и не собирается ставить точку. Он стал хозяином времени, отмерянного ему
тем, что он называл биологической случайностью – его собственной жизнью,
единственной случайностью, права которой он не мог оспаривать.
Но кто-то иной, быть может, его первая,
идущая от отца-матери суть, его первичное "я", данное от природы, а
не от воли, мешал ему безоговорочно согласиться с этой мыслью. Что-то ему в ней
сегодня не нравилось.
"Возомнил себя богом, –
подумал Рудов, – Вот, оно что. Властелин времени. А что ты еще о себе возомнил,
а? Что еще ты успел возомнить о себе за годы жизни без оглядки назад, без права
на скидку - себе и людям? Интересно, что сказали бы они по этому поводу?"
***
Рудов взглянул на часы, и их циферблат
показался ему странно незнакомым, темным провалом в белой стене, из которого
жесткими острыми бликами сверкнуло ему в глаза золото витых, под старину,
стрелок. На какое-то непостижимо малое мгновение ему показалось, что стоит он в
центре узкого черного туннеля, из глубины которого бьет свет фар несущегося на
него, Рудова, экспресса.
Но он стряхнул это наваждение, как стряхивают
пылинку с рукава пиджака – механически. Не от того, что привычны ему были такие
видения, а как раз напротив от того, что никогда прежде не было в его жизни
ничего подобного. Не случалось. А потому и быть не могло.
Рудов привычным жестом поправил галстук.
Нажал кнопку вызова.
– Будьте добры, – произнес как всегда ровно и
четко, словно в его голосе никогда не существовало никаких оттенков и
интонаций, выходящих за пределы доведенной до совершенства корректности. –
Будьте добры. Через четыре минуты я выезжаю на рудник. Распорядитесь.
– Простите, Игорь Николаевич...
В голосе секретарши мелькнула неуверенность.
Или упрек? Он не понял.
– Да?
– Разве заседание не отменяется?
– А разве я давал такое распоряжение?
Рудов заметил, что губы Веры Никитичны, его
безукоризненной, всегда сдержанной и исполнительной секретарши, странно
дрогнули.
"А ведь мы ровесники. Сколько лет вместе
работаем? Лет двадцать..."
Он опять поймал себя на том, что думает не о
деле, что занимается странным и ненужным – задает вопросы, думать над которыми
сейчас не время...
– Нет, такого распоряжения не было.
Она говорила уже обычным – ровным и
неторопливым тоном.
– Но сегодня похороны, и я думала...
– Распорядитесь, пожалуйста, – сказал он
мягко и еще мгновение продолжал смотреть ей вслед после того, как двери его
кабинета закрылись.
"Я меньше всего имею право
на слабость. Меньше, чем кто-либо другой. Я всегда требовал от каждого инженера
присутствия духа. В любых, самых чрезвычайных ситуациях. Я не имею права
нарушать этого порядка... Почему? Потому , что от нашей способности принимать
правильные решения зависит работа предприятия, которое кормит двадцать шесть
тысяч человек," - думал он и, почувствовав внезапно, что в чем-то он опять
не прав, что есть что-то в этой мысли нехорошее, неприемлемое, снова укорил
себя в том, что отклоняется, думает не о деле.
Он взглянул на часы. Четверть десятого. В
десять он должен открыть заседание на руднике и через сорок минут закончить
обсуждение всех проблем, связанных со строительством нового рудного горизонта.
Горизонта, без которого на следующую
пятилетку руды, подготовленной к добыче, не хватит.
Этого не произойдет. Потому, что они с
Кориным предвидели это и все предусмотрели.
Он шел по узкому длинному коридору сквозь
анфиладу глухих белых дверей к лифту и мысль, странным образом сработавшая,
вернула его к той, предыдущей, которую он так и не закончил.
"Кормит? Не только кормит. Вот тут, твоя
слабинка, Главный... Ну конечно же, "кормит" – это в определенной мере
фигурально. Оправдываешься... Нет, не время сейчас. Не время."
Но мысли – странные, не имеющие отношения к
делу, не оставляли его. Привычка доводить начатое до конца возвращала его все
на тот же круг. Он говорил себе, что не время, и тут же спрашивал: почему?
"Почему – нет? Умер один
из нас... Как раз поэтому... Один из нас. Может быть, лучший.
Преувеличиваешь. Один из
лучших. А ты-то в их числе? Что бы сказал на это твой доблестный инженерный
корпус?"
И снова – в который уже раз за это утро! – он
понял вдруг, что делает вовсе не обусловленные жесткой логикой необходимости
вещи, такие как этот, никому не нужный сейчас самодопрос...
***
У подъезда его ждала машина. Он привычно
вдавил пальцем кнопку замка, раскрыл дверцу, сел, говоря одновременно:
– Доброе утро, Петрович.
– Не очень-то оно доброе сегодня, – сказал
водитель, и он согласился:
– Ты прав.
Они были одногодки и в одно время попали на
фронт, захватив два последние года войны. Были на разных фронтах, но спустя
годы чувствовали себя однополчанами – столько общего было в военных судьбах
тех, кто остался жив.
– На рудник?
– Да.