Страничка с сайта, посвященного памяти зверски убитого питерского журналиста Антона Талалаева (http://Pamiati-journalista.narod.ru)
Примечание: новости на сайте обновляются КРУГЛОСУТОЧНО(http://www.gazeta.ru)
Ольга ИВАНОВА
Cыну - Антону ТАЛАЛАЕВУРУДОВ (ИНЖЕНЕРНЫЙ КОРПУС)
Корин поправлялся медленно. Поправлялся,
несмотря на то, что врачи сначала посчитали его обреченным на смерть. Позже –
на неподвижность...
Иногда вечерами, сидя у постели Корина, Рудов
ловил себя на мыслях, которые ему самому позже казались кощунственными.
– Зачем, – думал он, – зачем бороться за дни,
месяцы, годы, – быть может, очень долгие годы, если ни ходить, ни работать ты
уже никогда не сможешь? Жизнь калеки... Мучиться самому, мучить родных, быть
вечной обузой... Тенью человека...
Бороться – за что?!
Что держит Корина? Гипертрофированный
инстинкт самосохранения? Эгоцентризм? Или есть нечто другое, чему он, Рудов, не
знает названия?
Глядя в заострившееся
посеревшее лицо, Рудов с безжалостной отчетливостью видел эти мысли. Зачем?
Зачем цепляться за эту жизнь, если жизни в общепринятом смысле уже никогда не
будет?
Ему казалось, что приди к Корину смерть, –
это было бы человечнее, нежели годы неподвижности в крохотной сумеречной
комнате, заполненной книгами, которые Корин и держать-то в руках никогда не
сможет...
Зачем?
Ему вспоминались аналогии. Хрестоматийные,
знакомые с детства. Жить калекой, потому что до конца не исчерпал себя, не
отдал человечеству всего того, что можешь и что оно от тебя ждет. Жить, потому
что не дописана книга, не добит враг – не только твой личный, это было бы
слишком мелко, чтобы регенерировать силы из почти ничего...
У постели раздавленного,
изуродованного камнепадом Корина он пытался соизмерить масштабы человеческих
трагедий.
Трагедия Корина казалась ему
лишенной источника, откуда бы шли к человеку нечеловеческие силы. Она, эта
трагедия, думал Рудов, была слишком личной. Умрет Корин, или выживет,
человечество ничего не приобретет ни в том случае, ни в другом. Так стоит ли?..
В одну из таких минут он словно
очнулся. И мысленно назвал себя сволочью. "А ведь я – просто
сволочь", – сказал он себе. – "Вот оно что... Вот как это
называется."
Ему запомнился вечер, когда он сделал это
открытие.
***
Со времени катастрофы прошел почти год. Лена
и Рудов сидели у постели Ивана. Он медленно, очень медленно выздоравливал. За
окном лил дождь. Опускались сумерки. Они долго молчали.
Это было тихое спокойное молчание, когда ни
думать, ни говорить не хочется, потому что всем спокойно и хорошо. Корин
поправлялся. Паралич отступал, и теперь дело было только за временем, а сил и
терпения у Корина хватит – теперь это стало ясно.
– Всю жизнь что-нибудь открываешь в себе, –
вдруг тихо произнесла Лена. – Я долго не любила юг... Воспринимала его как
физиологическую ванну, и только. Северянину хотя бы раз в год надо получить
определенную дозу ультрафиолета, чтобы нормально жить. И все... А однажды...
Иван, ты помнишь это лето?
Она повернулась к Корину и посмотрела на него
посветлевшими, почти прозрачными глазами.
– Да, – Корин улыбнулся. – Три недели у моря
– я тебя едва уговорил тогда поехать...
– Лето везде было холодным, и я решилась,
несмотря на отвращение перед частными квартирами, толчеей в очередях и на
пляжах...
Так вот, однажды мы пришли на пляж вечером.
Солнце садилось. Через полчаса вокруг почти никого уже не было – там ведь очень
быстро темнеет...
Представь себе, Игорь, – Лена смотрела на
Рудова и он не почувствовал в этом взгляде никакого подвоха, – представь черноморское
побережье и совсем, почти пустой пляж. Невероятно, правда?
На море была волна – балла два, не больше...
И дети. Ты помнишь их, Иван?
Корин молча улыбнулся.
– Маленький мальчик и девочка – чуть
постарше. Они бегали вдоль берега по белой морской пене, взбрыкивали коленями,
махали руками и хохотали во все горло. Они играли с морем, эти дети. Понимаешь,
Игорь?.. Играли с морем. А их мама стояла на берегу и временами умоляла:
"Не замочите трусиков!" А они все бегали и смеялись...
– Мальчик все-таки промок, – сказал Корин.
– Вымок до нитки, и они смеялись уже втроем.
– Лена помолчала.
И тихо добавила:
– Я вспоминала это, и юг перестал быть для
меня просто физиологической ванной...
***
"Всю жизнь что-нибудь
открываешь в себе" мысленно повторил слова Лены Рудов. Он ненавидел
притаившегося внутри себя того Рудова, которого не знал прежде и никогда не
узнал быть может, не случись этой аварии.
Нет, говорил он себе, нет. Надо
начинать все с нуля. Все... Во имя тех, погибших, во имя изуродованного Корина
я должен начать все с начала. Все. Мы докажем, что путь был правильным. Докажем
вместе с ним, Кориным. Надо только не ныть. Не распускаться, я не имею на это
права. Больше кого бы то ни было я не имею на это права.
Когда он понял это, его
перестала удивлять безграничность веры в то, что Корин встанет, – веры,
исходившей от Лены и Ивана.
Он перестал подозревать Лену в
лицемерии. Он вдруг отчетливо понял, что она никогда не допускала даже мысли о
том, что Корин, уже год неподвижный, изломанный Корин, со спиной, изуродованной
пролежнями, не поднимется. Не потому, что боялась думать о другом. Видимо, Лена
знала о Иване нечто такое, что он, Рудов, не заметил ни за годы совместной
учебы, ни за годы работы.