Главы из книги Антона ТАЛАЛАЕВА: "Терновый мой венец",
размещенные на сайте памяти зверски убитого питерского журналиста
(http://Pamiati-journalista.narod.ru)
(Примечание: новости на сайте
обновляются круглосуточно)
© Антон ТАЛАЛАЕВ,
Санкт-Петербург
Черный сгусток воздуха рванулся вихрем по комнате, метнулся по окнам, по белым дворцовым маркизам, которые так любила Даша, ударил о клавиши раскрытого рояля. Я поднял голову от рукописи, над которой работал. Зыбкий призрак с оторванными руками и перерезанным пополам телом мелькнул мимо меня и застрял посреди комнаты между компом и книжными стеллажами.
Возможно, это было женщиной, но я даже не смог подняться с места, как полагалось мужчине. Я оцепенело рассматривал это и обнаружил, что руки все-таки наличествуют, а переломленная пополам фигура вроде бы способна склеиться, собраться. Голова... Мне казалось, что я нахожусь в анатомичке, как в годы учебы при институте “Скорой помощи”, в анатомичке, где работает только холодный четкий разум, а все эмоции оставлены за порогом.
Вот и голова. Жесткие скобы длинных черных волос сжимают белый овал, на котором плавятся, струятся, не умея удержаться в орбитах, зеленые глаза, нет, не глаза – расплавленный малахит, тускнеющий от неестественности состояния, вот-вот подернется пленкой, затянется серым туманом, умрет.
– Господи, – подумал, я. – Господи, что же это такое стряслось с человеком,
что же это так разорвало его?
– Знакомьтесь, – произнес где-то совсем рядом родной голос Даши. – Это Рита,
жена командира Рижского ОМОНа. Это она просила нас помочь...
***
Командир... В Риге мы разминулись всего на каких-то полчаса. Его БТР ушел с базы ОМОНа как раз в то время, когда наш поезд подошел к Рижскому вокзалу, и мы с Митей, схватив такси, помчались туда, к базе. У нас было всего несколько часов и два дела – взять у рижан интервью и передать ребятам, что все то, о чем кричали в те дни газеты, – гнусная ложь, что никогда ни при каких обстоятельствах Ленинградский ОМОН не пойдет на штурм Рижского. Это мы обещали нашим омоновцам.
Мы выполнили свою задачу. Но ждать Командира не могли – мы должны были возвращаться в Ленинград тем же вечером.
***
..Я снова взглянул на зыбкое, тающее видение и понял, что ни о чем спрашивать сейчас не следует. Надо как-то склеить все эти части, собрать, заставить думать и действовать.
А действовать надо было немедленно. Я знал, что Командир арестован у нас, в Питере, и держат его в “Крестах”, знаменитых тем, что побег из этой тюрьмы практически невозможен. А вот выдача латышам – перспектива реальная, кто бы и что бы там ни говорил. И еще знал, что спецслужбы Латвии этого добиваются.
Им оч-чень нужно было показательное судилище, спектакль, перформенс, шоу, в центре которого будет он, Командир ставшего уже легендарным ОМОНа, государственный, по их новым меркам, преступник, за которым, если шоу удастся, цепью пойдут все остальные, кто служил в отряде, хотя бы день.
И это будет шикарный бал, роскошные дрожжи для поднятия престижа новой власти. А для него, этого престижа, нужна регулярная подпитка угасающего порыва дикого национализма и злобы, залетной саранчой заполонивших маленькие суверенные республики еще вчера Советской Прибалтики, отрезанного куска еще вчера единой страны.
Как это организуется, я очень хорошо знал по Вильнюсу конца 80-х.
***
– Здравствуй, – произнес я наконец. – Проходи. Есть хочешь?
Призрак содрогнулся, голова качнулась слева направо, метнулась волна
волос и осыпалась вдоль лица, плеч, которые, оказывается, тоже существовали –
как-то сами по себе.
“Да-а,” – подумал я. – “Как все запущено...”
– Кофе?
– Да! – выдохнул призрак и плюхнулся в кресло – этакое прозрачное
существо, о котором мы знали гораздо больше, чем оно могло знать о нас.
Даша счастливо улыбнулась, быстро расставила на журнальном столике чашки – она все делала стремительно, спросила у гостьи:
– Вам покрепче?
Призрак мотнул головой. На этот раз голова уже держалась на шее почти
реально.
“Может быть, и закрепится”, – подумал я.
– У вас курят? – бесцветным голосом произнес призрак.
– Да. У нас тут все курят...– Даша доброжелательно улыбалась.
Призрак извлек откуда-то крохотную дамскую сумочку, тонкими пальцами
пианистки выдернул из пачки узкую сигаретку, щелкнул зажигалкой, и в комнате
разлился запах свежей мяты...
часть 2.
…Так пахло в Вильнюсе на прогретом июньским солнцем берегу Нерис, куда мы
с Альгисом иногда сбегали в обеденный перерыв от редакционной суеты, чтобы
посидеть на траве, бездумно разглядывая пикирующих над водой крохотных синих
стрекоз, и поболтать ни о чем...
Он был намного старше меня и год назад потерял единственного сына. Рассказал мне об этом его старинный друг Валайтис, всегда насмешливый, колючий и независимый Валайтис. Они оба были самыми ироничными, самыми независимыми и самыми талантливыми в нашей редакции. Их книги читала вся Литва.
Рассказал после того случая, когда Жинявичюс пришел в редакцию с пригоршней первых созревших каштанов и высыпал их мне на стол. Я был ошарашен. Я тоже любил собирать первые каштаны, любил их цвет, их форму и не покидающее ощущение причастности к какой-то, быть может, самой сокровенной, тайне бытия. Потому, что невозможно было, подняв с земли коричневый, тугой, блестящий клубочек, не почувствовать, какое могучее прекрасное дерево сокрыто в нем. Ух... J
Мне было двадцать, я только что пришел из армии. Я еще не очень привык к тихой жизни. И уж никак не ожидал такого подарения от сухого и сдержанного Жинявичюса.
Да, он высыпал на мой редакционный стол пригоршню каштанов. Постоял, посмотрел и вдруг произнес:
– Антоне, ты так похож на моего Витаса. Сейчас ему тоже было бы двадцать...
часть 3.
…Призрак в кресле судорожно проглотил горячий кофе, пыхнул сигаретой с
запахом мяты и вдруг широко улыбнулся. Это была улыбка Буратино – во весь рот,
от уха до уха. Улыбка, в которой было все.
“Оклемается”, – подумал я. – “Должна оклематься. Тогда все получится. Мы вытащим из "Крестов" ее муж-чину, ее Командира. А значит, и всех остальных. И ее – рижских, и наших – вильнюсских. Важно не создать прецедента.
Россия не сдает – вот, что сейчас важно. Да, именно это. Россия не
выдаст. Это должно быть законом. И это должны понять. И в Риге. И в Вильнюсе”.
Вильнюс...
Все взорвалось в 1988 году.
часть 4.
На наших улицах проявились саюдисты. Тинэйджеры Терляцкаса и Ландсбергиса, агрессивные, обкуренные, полупьяные. Клубились черными молчаливыми стаями. Выжидали. Матерели. Готовились к прыжку по команде: “Фас!”...
А вместе с ними в наш мир пришли надписи на парапетах. Листовки на столбах. Истеричные митинги в Калну паркас, на Певчем поле: “Литва превыше всего. Гитлер принес нам свободу, которую отобрали русские”.
На трибуны выходили актеры и хорошо поставленными голосами произносили проникновенные речи о маленьком, но гордом литовском народе, захваченном страшными русскими... То и дело их прерывал летящий в микрофон зов:
– Гидитое! Гидитое! (“Врача! Врача!”)
Людям становилось плохо. Машины “Скорой” дежурили у этих сборищ постоянно, и работы у них было, хоть отбавляй.
Почему? Кому становилось плохо? Литовцам? Полякам? Русским?
В Вильнюс свозили коллективы художественной самодеятельности со всей Литвы. Деревенские женщины, наряженные в национальные одежды из беленого льна, женщины, с грубыми лицами, крупными мужскими руками и ступнями, толпами расхаживали по старому городу, который и поляки, и литовцы, и белорусы, “тутейшие”, то бишь пранарод всех остальных наших здешних славянских ветвей, называли Русским.
Разглядывали узкие улочки, древние церкви, взбирались на Пушкиновку, чтобы полюбоваться закатом над Заречьем – Ужупио. Оттуда хорошо видны были купола трех церквей, построенных в древние времена тремя юными русскими княжнами – женами великого литовского.
Каждая из них умирала, едва успев построить храм, при загадочных, как бы сейчас сказали, обстоятельствах, и Великий князь литовский брал в жены очередную, вместе с богатым приданым и русскими землями. Таково было предание.
Появились телепередачи типа: дорогие детки! Вот так надо плести “КАСУ”. Делим волосы на три прядочки. Вот так... Запомните, детки! Это – национальная литовская прическа. Она называется “KASA”.
Русские произносили это слово так же, только писали его через "о" – "коса". У нас она тоже считалось древнерусской модой, а потому наверное носили ее в основном либо совсем юные девицы, либо бабули. И никому в голову не приходило объявлять ее национальным стандартом, больше того – стандартом национальной полноценности.
Знаменитый со времен Великой Отечественной плакат: “Родина-мать зовет!”,
обезображенный издевательской “доработкой” саюдистов. В конце 80-х он кричал
нам с улиц Вильнюса: “РУССКИЕ ОККУПАНТЫ! Родина-мать зовет ВАС ДОМОЙ!”.
В городе, который я так любил, стало душно.
часть5.
В субботу мне позвонил Витас:
– Мы тут с ребятами посовещались. Надо бы встретиться.
– Хорошо, – сказал я.
– Тогда мы заедем, гярэй?
– Хорошо, – сказал я.
Мне не хотелось говорить на литовском. Даже с Витасом.
Ребята приехали.
– Надо что-то делать. Нельзя же на все это так вот смотреть, сложа руки.
Я молча кивнул.
– Антоне, ты единственный из нас, кто умеет писать, ты – журналист, а мы, сам
знаешь. Стрелять да водить машины, – что мы еще умеем после Афгана?
– И газета твоя на трех языках. Да и раскупают ее не только в Вильнюсе. Так,
что, слово за тобой.
– Стрелять...
Я повторил это без всякого выражения, как эхо.
Мы понимали друг друга без длинных аргументов, хотя на этот раз ребята что-то
разговорились…
Они ждали от меня ответа, а я и сам не знал его, точнее, не сформулировал.
Слишком многое накатило на нас. И слишком внезапно.
Был бесцветным, был
безупречно чистым.
Был прозрачным, стал абсолютно белым,
Видно, кто-то решил, что – зима и покрыл меня мелом.
Был бы белым, но все
же был бы чистым.
Пусть холодным,
но все же с ясным взором,
Но кто-то решил,
что – война и покрыл меня черным...
И тут же, – протестуя, сминая, отталкивая прежнюю, взорвалась во мне
другая мелодия "Наутилуса". Что-то вроде:
Мясники выпили море
пива, мясники слопали горы сала,
Мясники трахнули целый город, им этого мало, им этого мало...
– Вот, что, – сказал я наконец. – Давайте посоветуемся с военкомом.
– У тебя есть его телефон? – спросил Аудрюс. – Суббота ведь.
Я кивнул. Каких только телефонов у меня не было для экстренной связи.
Через полчаса мы были в военкомате.
Часа четыре мы сочиняли свое обращение к солдатам, сержантам и офицерам
Советской Армии и к воинам запаса. Писали на русском, тут же переводили на
литовский и польский.
Наш военком знал все три. Впрочем, для Вильнюса это было делом обычным...
Военком читал не спеша. Потом долго молчал. Он тоже прошел Афган. Ребятам было легко с ним. Но он был старше каждого из нас и наверняка знал что-то, чего мы не знали.
Наконец он сказал:
– Пойдет. Вот только весь удар, ребята, обрушится на вас. И в первую
очередь, на тебя, Антоний.
Я это знал.
– Так что? – взорвался Витас. – Сидеть и молча смотреть на все это?!
– А ты знаешь, – медленно произнес военком, – какие силы стоят за “Саюдисом”?
– Да, – ответил Витас. – Те же, что и в Афгане. Но здесь-то мы у себя дома.
– Да...
Военком молча рассматривал листки нашего обращения.
– Да, – снова произнес он. – Отсиживаться не время.
Мы облегченно поднялись. Благословение было получено.
Господи, как многое мы не знали тогда!
Ну, а если бы и знали, то что?
Ничегошеньки это не изменило бы... Потому, что у нас были свои заповеди. И одна из них – дважды присягу не дают.